На странице популярного блогера в социальных сетях появляется фото стены дома в Санкт-Петербурге, где установлены таблички «Последнего адреса». Подпись: «Семь человек из одного дома. Массажистка-то чем провинилась?» И под этой фотографией завязывается разговор; кто-то пишет, что была бы машинистка — было бы ясно, там за опечатку можно было поплатиться, а так… Другие возражают — арестовывали всех подряд, по разнарядке, хоть массажистка, хоть домохозяйка. Обмениваются ссылками на документы, на сайты, где можно узнать поподробнее, в том числе и об этом конкретном случае…
Теперь, когда общее число мемориальных знаков постепенно приближается к тысяче, а число городов и населенных пунктов, куда пришел «Последний адрес», перевалило за пятьдесят, можно уверенно говорить, что эти стальные таблички, тут и там попадающиеся на глаза, стали частью городской среды. Пройти мимо или остановиться — каждый волен решать сам. Поэт Дмитрий Воденников пишет у себя в Фейсбуке: «Я всегда подхожу и читаю эти таблички. Хоть чем-то почтить…»
Из диалогов с жильцами в Москве:
— Чем знамениты эти люди?
— Ничем. Наш знак — не мемориальная доска, мы не увековечиваем заслуги, каждая такая табличка — одна загубленная жизнь. Человек был убит ни за что.
— У нас в доме были герои войны, почему вы с их именами не вешаете таблички?
— Займитесь этим! То, что мы делаем, — гражданская инициатива, вы можете организовать свою, что мешает?
— Вы это мне предлагаете? Мне некогда этим заниматься! Но я против, чтобы устанавливать знаки всем подряд.
Прообразом «Последнего адреса» стал проект немецкого художника Гюнтера Деминга «Камни преткновения» (Stolpersteine), который существует уже более двадцати лет и постепенно распространился на всю Европу. Небольшие латунные пластины с именами тех, кто стал жертвой нацистского режима, встроенные в мостовую перед домами, — о них как бы спотыкаешься и замираешь на минуту. Только имя, дата и еще — место. То самое, откуда увели навсегда, последнее место, которое человек помнил еще будучи свободным.
10 декабря 2014 года, в Международный день прав человека, первые таблички «Последнего адреса», посвященные жертвам политических репрессий в СССР, появились в Москве, а очень скоро и в Санкт-Петербурге, Перми, Твери, Барнауле…
Сначала памятные знаки мы устанавливали только на старых домах, доживших до наших дней, где, как говорится, и стены помнят… Но по мере поступления заявок столкнулись с ситуациями, когда дом снесен, на его месте построен другой — бывает, что и целый квартал целиком изменил облик окрестностей — тогда сверяем место по карте, и на табличке пишем: «Здесь был дом, где жил…», потому что близким важно знать, что где-то на земле есть место памяти родного человека — неслучайное место.
Такой способ нашло наше время отрефлексировать не такую уж и давнюю, но как бы спрятанную от глаз историю.
И оказалось, что эта рефлексия нашему времени дается нелегко. Консенсуса в отношении к сталинизму общество пока так и не нашло, не нашло даже той тональности, в которой можно было бы описать время государственного террора так, чтобы ни у кого не вызвать негодования.
Казалось бы, все точки над i расставлены давно, есть Закон о реабилитации жертв политических репрессий, принятый еще в 1991 году, есть Концепция государственной политики по увековечению жертв политических репрессий, но это — буква. А есть дух, который чувствует общественное мнение, и бюсты Сталину, что появляются то в одном, то в другом регионе страны, как нельзя лучше этот дух характеризуют.
Сейчас, когда чьи-то оскорбленные чувства могут стать поводом для уголовного преследования, мы все отчетливо понимаем, в каком диапазоне этот закон точно сработает, а где опасаться нечего.
Если историки, поднимая дискуссию о стратегии ведения войны, целесообразности тех или иных действий военачальников, рискуют попасть в западню, то решения Военной коллегии Верховного суда СССР об отмене приговоров подвергать сомнению можно, а многие уверены, что и нужно.
Проект «Последний адрес» живет как гражданская инициатива и осуществляется только доброй волей: с одной стороны, кто-то инициирует установку знака,
а с другой — сегодняшний частный собственник должен принять решение. Чтобы табличка с именем погибшего жителя дома могла появиться на стене, необходимо договориться с владельцами каждого дома.
Из разговора с собственником здания:
— Я по поводу нашего официального письма об установке памятного знака.
— В этом письме нет подробной информации о людях, которых вы хотите увековечить, нам нужно знать подробную биографию.
— Но в письме указаны их профессии, даты арестов, расстрелов, реабилитации, какая еще информация нужна?
— Все, что можно о них узнать из дел! Особенно это касается иностранца — там же чех, если я не ошибаюсь?
— Да, а что вас смущает в этом случае?
— НО ВЕДЬ ДО СИХ ПОР НЕ ЯСНО, БЫЛ ЗАГОВОР — НЕ БЫЛО ЗАГОВОРА!
Вряд ли чиновник отдает себе отчет, что ставит под сомнение решение Верховного суда, которого никто не отменял и которое формально уже поставило точку в этом деле. Но он чувствует общий тренд — все чаще в поле общественной дискуссии сам факт политических репрессий ставят под сомнение, а методы управления, практиковавшиеся в то время, признают исторически оправданными.
И вот оказалось, что «Последний адрес» — это не только скрупулезный сбор всех архивных материалов, какие только удается раздобыть, — семейные воспоминания, письма, фотографии, документы, — но еще и борьба за эту память, еще и преодоление ощутимого сопротивления.
Вот как раз в той части работы, которая делается не в архиве, а непосредственно в общении с жильцами и собственниками домов, и происходит много неожиданного.
Из диалогов с жильцами в Москве:
— Но вот у меня тоже родственники погибли во время репрессий, и что-то никто не бегает, чтоб память о них сберечь!
— Подайте заявку, буду бегать и по поводу ваших тоже!
— Не буду я ничего подавать.
— Тогда чего же вы ждете?
— Вот вы лучше скажите, почему не вывешивают списки тех, кто доносы писал? Ведь все же в домах знали, кто это был, мне бабушка рассказывала!
— Где же вы предлагаете их вывесить?
— А вот так вот на домах и вывесить — чтобы и пострадавший, и тот, кто его сажал!
— Понимаете, мы ведь не судим. Наш знак говорит только о том, что здесь жил человек, которого убили за то, чего он не совершал. И это подтверждено документами. Большинство арестов совершали по разнарядке сверху, а не по доносам. А показания, выбитые на допросах, под пытками, — как за них судить?
— Вот видите, как только до справедливости доходит — так у вас все сложно!
А мне — обидно! Идите отсюда, не буду ничего подписывать!
Выходит так, что помимо основной своей задачи по сохранению памяти невинно убитых «Последний адрес» еще и отрабатывает механизм гражданской инициативы снизу — и это, как выясняется, пока нечто диковинное для нашего сознания.
Оказавшись перед необходимостью принять решение относительно своей — пускай и частично, если речь о многоквартирном доме, но все-таки своей — собственности, наш человек теряется и начинает растерянно озираться в поиске опоры. И тут включается натренированная годами чтения между строк интуиция! Потому что, как бы там ни было, а к колебаниям линии партии ему не привыкать, и маркеры он знает четко. Можно показывать ему распечатки законов и выписки из протоколов, можно говорить с гуманитарных позиций и точки зрения здравого смысла, однако последует вопрос — а почему же, если это такое правильное дело, вас не показывают по телевизору?
По правде говоря, нас, хоть и редко, все же показывают, но здесь бывают казусы.
В декабре 2018 года Большой театр поставил оперу Александра Чайковского «Один день Ивана Денисовича» по повести А.И.Солженицына, к столетию писателя. На афише спектакля был изображен деревенский дом, к бревенчатой стене которого привинчена та самая наша стальная табличка с прорезью — символом пустоты и утраты. Здание на Никольской улице, где теперь расположилась Камерная сцена Большого театра, в 30-е годы было жилым, и среди его обитателей нашлись те, для кого этот дом стал последним в годы Большого террора. Одной из них, бухгалтеру отдела культуры Моссовета Альвине Карловне Петерсон, памятный знак установили прямо перед премьерой, вместе с дирижером Игнатом Солженицыным, он собственноручно прикрепил табличку к стене театра. Так они и висели рядом — рисунок на афише, приглашающий на спектакль, и живая табличка на доме, зовущая остановиться.
Такое событие заметили и телевизионные новостные каналы. Однако журналистка, читая в кадре выгравированный на металле текст, опустила строку «расстреляна». Получилось: родилась, арестована и… реабилитирована! Ошибка допущена — ошибка исправлена.
Вольно или невольно, но журналистка воспроизвела здесь ход мыслей, по которому родственникам выдавали фальшивые справки о времени и причине смерти расстрелянных. Такая практика была продиктована специальной директивой, которую КГБ издал в 1955 году. Согласно ей, следовало указать произвольную дату в течение десяти лет и вымышленную причину — родные узнавали о смерти в лагере от туберкулеза, перитонита, инфаркта, заворота кишок — на что хватит воображения у сочинителя. Этим государство снимало с себя частично вину, оставалась ответственность за арест по ложному обвинению — ну так ведь потом была реабилитация, ошибку обнаружили, дело пересмотрели, а что человек не дожил до освобождения, тут уж кого винить, умер, как говорят, своей смертью.
На самом деле именно об этой строке, где речь о непоправимом, об этой прорези, об этой зияющей пустоте и сообщают в первую очередь знаки «Последнего адреса». О потере, которую не восполнить. О каждой из них — отдельно. «Одно имя, одна жизнь, один знак» — такая идея в основе проекта.
Волна репрессий коснулась всей территории бывшего СССР и даже вышла за ее пределы — в странах, которые принадлежали, как тогда говорили, к социалистическому лагерю, тоже было немало пострадавших. В 2018 году первые таблички «Последнего адреса» появились в Чехии.
Стоит заметить, что на церемониях установки знаков в память о чехах, казненных в Советском Союзе, официальная чешская делегация бывает представлена очень высокими гостями в лице посла Чешской республики и спикера парламента.
Я об этом говорю только потому, что представителей российских федеральных властей, впрочем, как и городских, не увидишь на установках наших табличек, а на них ориентируется то самое телевидение: есть важные персоны — есть событие, а нет — значит, нет.
Конечно, такая разница в представительстве, а проще говоря, в отношении, бросается в глаза — это и есть тот самый дух, который чувствует общество, от старшего по подъезду до высокопоставленного чиновника.
Ну и конечно, идея «Последнего адреса» распространилась на страны бывшего СССР, сейчас такие знаки есть в трех из них: в Украине, Молдове и Грузии. Очевидно, что это как раз те страны, с которыми сейчас у России на государственном уровне самые непростые отношения, но это только доказывает, что там, где не могут договориться государства, общество может искать и находить точки взаимодействия. Кажется, что общая история и общая трагедия роднят нас сильнее, чем любые парадные лозунги, но вот сегодняшние различия в восприятии сталинизма в общественном мнении очевидны.
В Молдове появились только первые таблички, а в Украине и Грузии движение уже встало на крыло.
Дмитро Билобров, координатор проекта «Остання адреса», Украина:
Жизнь «Останней адресы» — странное сочетание несочетаемых вещей. Мы были уверены, что на нас посыплются обвинения в сотрудничестве с россиянами. Но этого не случилось. Мы были уверены, что нас будут закидывать чем-нибудь крайне правые. Но и этого не произошло. С другой стороны, нас почти не замечают государственные структуры, у чего есть позитивные и негативные стороны. Мы оказались незаметным крохотным флагманом декоммунизации, который, может быть, однажды заметят. Бороться чаще всего приходится с безразличием чиновников и жителей домов, но это тот налет, который легко поддеть и убрать. Многие критикуют нас даже за слишком скромный дизайн табличек, другие требуют не маленьких персональных знаков, а больших массовых памятников. Большое количество людей, приходящих в ОА, хотели какой-то быстрой славы или легких денег и очень огорчались, когда этого не находили, хотя неясно, почему они решили, что найдут их именно здесь. Никогда не ожидали, что эта работа будет требовать такого количества сил и ресурсов, казалось, в какой-то момент она выйдет на автоматический процесс, но этого совсем не происходит. И многие церемонии мы устраиваем с тем же надрывом и тем же волнением, с каким делали это впервые. Главное удивление, пожалуй: наибольшее количество заявок приходит из-за границы.
Огромное количество сталинистов после 2014 года перестали громко о себе заявлять. Остались только совсем сумасшедшие, которые не боятся говорить вслух. Другие же благоразумно помалкивают. Географический фактор играет важную роль. Чем дальше на запад — тем сталинистов меньше. Чем больше на восток — тем, соответственно, больше, там коммунистические смыслы сильнее.
Прекрасно помню, как в моей родной Одессе до две тысячи четырнадцатого года на Девятое мая выходили люди с флагами с лицом Сталина и надписями «Партия Сталина». Значит, они здесь и никуда не исчезли.
Я бы сказал, что все украинские сталинисты просто перестали упоминать в массе своей эту фамилию. Однако по сути остались сталинистами. Их можно узнать по характерному риторическому вопросу: «А кто, по-вашему, выиграл войну?» Другие косвенные признаки — отрицание аннексии Крыма («Хрущёв по-пьяни подарил»), упоминание к месту и не к месту Великой Победы, отрицание присутствия российских войск на Донбассе. Но повторюсь, эти признаки косвенные, и полностью уверенным быть нельзя. Главный признак — примат державности над человеком.
Очевидно, что как для нас, так и для ближайших соседей эта тема непростая, поэтому и оценивают происходящее по-разному.
Олена Приймач, журналист, Украина:
Личность Сталина в украинском общественном сознании имеет строго отрицательную оценку. Поскольку советский период в истории Украины зачастую трактуется как оккупация Советской Россией украинской территории, Сталин как руководитель советского государства является ответственным за все преступления тоталитарного режима. Активных сталинистов в Украине я не наблюдаю. Позитивная оценка событий и руководителей советского периода была бы воспринята как моветон.
Трактовка советского периода в истории страны как оккупационного характерна и для Грузии, где, как и в странах Балтии, есть Музей советской оккупации, а следовательно, есть общепринятый вектор, который задается в отношении к советскому прошлому. В Москве — масса популярных сетевых ресторанов, где дизайн интерьеров, костюмы официантов, даже названия блюд и музыка творят образ доброй сказки о счастливой советской жизни, в которую так хочется вернуться. А в Тбилиси, в самом центре, на проспекте Руставели — Музей советской оккупации.
Ираклий Хвадагиани, соучредитель проекта «Последний адрес», Грузия:
Люди в основном избегают разговоров о терроре, хотя в Грузии он был жестоким и беспощадным, но аргументируют это тем, что все это было давно, — в целом культура памяти о жертвах на очень низком уровне. Эмоциональная связь со сталинским временем слабая, большинство людей не находят причин задумываться об этом. Но это — в общем, а вот на личном уровне, когда обращаемся к потомкам жертв с тем, чтобы они поучаствовали в установке памятных знаков, здесь получаем отклик всегда — когда речь идет о каждом конкретном случае, это всегда эмоционально.
Для городских властей в Тбилиси вся эта история с табличками оказалась очень непривычной, потому что всем понятно, что такое мемориальная доска — она вешается редко, в честь писателя, спортсмена, ученого, она утверждается специальной комиссией, которая собирается редко, а наши ведь таблички в центре города могут висеть почти на каждом доме, да не по одной, и оказалось, что система совсем не готова к такой задаче.
Что касается Сталина и его места в истории — то это во многом проблема поколений. Для людей, выросших во времена застоя, это — вождь, который выиграл войну, и они не знают другого Сталина. Есть еще и национальный мотив, поскольку они считают, что наш человек правил великой державой и в мире Грузию знают благодаря ему. Для грузин — это комплекс маленькой нации тоже.
В доме-музее Сталина в Гори очень было смешно читать книгу отзывов, которая лежала на выходе и куда все желающие могли записать свои впечатления. Я всегда, там бывая, ее читал. По тому, что писали туристы из Европы, Америки и бывшего Советского Союза, сразу была видна разница в ценностях — причем эти книги из прошлых лет все были выставлены, и можно было читать и сравнивать. К сожалению, сейчас они эту книгу убрали…
Лаура Мафицоли, социолог, антрополог:
Есть такая парадоксальная ситуация: советская власть идентифицируется с российским империализмом, и, связывая с фигурой Сталина свою национальную идентичность, в Грузии нередко считают, что Сталин предал свой народ и свою родину, и люди стыдятся того, что это их соотечественник. Если Грузия — жертва советской оккупации, то говорить о Сталине как о грузине очень неловко. Это с одной стороны, а с другой, поколение постарше связывает имя с победой — после выступления Хрущёва на ХХ съезде в Грузии это многие восприняли как личную обиду — в любом случае эта фигура воспринимается очень эмоционально.
Разумеется, в советский период и в Грузии были люди в агентуре КГБ, а сама советская оккупация, которой посвящен музей, осуществлялась и руками местного населения, но позиция жертвы позволяет избегать углубления в этот анализ. Как сказала мне одна женщина: «Когда Сталин жил в Грузии, он писал стихи, а уехал в Россию — и смотри, что вышло!»
Молодое поколение училось уже по другим учебникам, и в школе здесь активно изучают исследования, которые проводились в Германии, Великобритании, США относительно истории двадцатого века, и это тоже оказывает больше влияние на то, как теперь воспринимают здесь советский период.
Татьяна Красовская, руководитель проекта «Последний адрес», Грузия:
В самом начале проекта мне дал совет директор архива ГБ Грузии: если вы не хотите столкнуться с проблемами с кем-нибудь и где-нибудь вдруг, говорите «в годы террора советской власти». И это действительно так. Даже с родственниками репрессированных беседуя, никто не называет имя Сталина, по крайней мере, я не встречала. В государственных структурах тоже. В русскоязычных СМИ тоже. Его конкретно как бы не было. Единственный день в году — Девятое мая, когда оставшиеся ветераны выходят с его портретами в парк Ваке (там вечный огонь, и ежегодно они встречаются), там проходят мероприятия памяти погибших в годы Великой Отечественной, приезжают власти, ветеранов с портретами Сталина охраняет полиция, в речах его никак не вспоминают. Потом сажают ветеранов в микроавтобусы, везут в Гори, им там организовывают банкет, и там они пьют за Родину и Сталина. Вот и все, потом опять все тихо.
Когда уже зарегистрировались, проблем нигде не было, от Дома юстиции, нотариусов, архитектора (если дом культурного наследия, то нужно и их заключение), архива ГБ все помогают, многие даже за свои услуги не берут денег.
Наметилась тенденция — заявки присылают грузины, живущие за границей, потом идем получать согласие жильцов, если кто-то в доме живет из родственников репрессированных, то они присоединятся тоже, просят и их родственнику установить табличку.
С оговорками, но все же понятно, что в соседних странах мы имеем схожие проблемы — неготовность системы, выросшей из образа советской бюрократии, да и отсутствие опыта частной собственности, которое тоже наше общее слабое место,
а главное, конечно — страх. Глубинный, утробный, плохо понимаемый, ищущий хоть какой-то рационализации, чтобы быть оправданным.
Из диалогов с жильцами в Москве:
— А какие у вас есть доказательства, что они жили именно в нашем доме?
— Мы смотрим дела, там есть вся информация, в том числе и адрес проживания.
— Но откуда вы знаете, где их арестовывали?
— Мы не фиксируем место ареста, наша памятная табличка — там, где человек последнее время жил свободным.
— А если потомки станут претендовать на квартиры?
— Какие же могут быть претензии у потомков? У нас нет закона о реституции, да и не было тогда частной собственности на квартиры, о чем вы?
— Сегодня нет закона, а завтра есть закон, я юрист, я знаю!
Каждый такой знак посвящен одному человеку. И каждый такой знак появляется в ответ на чью-то просьбу — кто-то из нас, ныне живущих, должен принять решение сохранить память о погибшем там, откуда его увели против воли навсегда.
Что движет теми, кто подает заявки и берет на себя расходы на изготовление мемориальной таблички? Думаю, что уже в скором будущем здесь найдется много интересной работы для социологов, а пока скажу, что это отнюдь не только родственники, как часто думают многие, — хотя, конечно, родные в первую очередь. Еще живы дети репрессированных, им уже много лет, но они приходят на церемонии установки знаков, приносят уцелевшие письма, фотографии, делятся воспоминаниями детства, и вместо казенных строчек справки появляется человек — с характером, привычками, увлечениями…
Но во многих семьях предпочитали — до сих пор предпочитают! — не говорить о трагедии. Табу на все разговоры и вопросы. Иногда находится настырный внук или правнук, который все-таки начинает копать и находит подробности жизни и гибели своего деда или прадеда. И рассказывает, как вдруг из пустоты стал проступать образ и как важно было этот образ найти.
Но кто-то молчать не мог, и тогда память о погибшем деде, прадеде, двоюродном дяде, а иногда даже соседям по коммунальной квартире — не зря же говорили, что жили как родные — передавалась через поколения. Как знать, может быть, именно потому, что эти рассказы были вплетены в семейную историю, что они очень личные, прочно связаны с памятью о бабушках-дедушках и собственном детстве, они так эмоционально заряжены.
Из диалогов с жильцами в Москве:
— Скажите, а кто эти люди, которым вы хотите установить знаки?
— Это известный экономист, ученый, автор книг и актриса латышского театра «Скатувэ».
— Латышка?! Ну, знаете, может, их и надо было…
— Подождите, но ведь мы говорим о реабилитированных — судом доказано, что не было состава преступления!
— А вы знаете, как они к нам относятся?
— Кто — они?
— И латыши, и литовцы, все прибалты, они нас ненавидят!
— Подождите, но нельзя же вот так, по национальному признаку, чем же мы тогда отличаемся…
— У них фашисты маршируют по улицам, вы телевизор смотрите?
— Погодите, но ведь речь идет о тридцать восьмом годе, о человеке, которого расстреляли, а потом признали, что без вины, есть документы.
— Я не верю этим документам!
30 ноября 1937 года была издана директива НКВД (приказ 49 990), направленная против латышской диаспоры в СССР. Это были и политэмигранты, и тысячи людей, не имевших никакого отношения к политике: рабочие, инженеры, творческая интеллигенция.
Латышская диаспора в России была достаточно многочисленной, особенно после Первой мировой войны, когда из Риги были эвакуированы несколько предприятий вместе с сотрудниками, многие из которых потом так и осели на новом месте.
Москва 20-х годов привлекала и творческую интеллигенцию расцветом авангарда, возможностью эксперимента, пестрым космополитизмом, театральная жизнь развивалась лавинообразно, в том числе и появлением большого числа национальных театров и клубов.
«Латышская операция» была не первой в череде национальных операций, развернутых в годы Большого террора. После «кулацкого» приказа НКВД, который устанавливал расстрельные лимиты для разных регионов страны и еще был известен тем, что специально для его реализации были созданы пресловутые «тройки», последовали три первые кампании, нацеленные на уничтожение «шпионско-диверсионной базы» стран капиталистического окружения. Объектом репрессий стали национальные общества, иностранные колонии — все, что хоть как-то могло быть связано с заграницей. Моделью для всех таких операций стала польская кампания, за ней последовали немецкая и харбино-японская, а к ноябрю 1937-го очередь дошла и до латышской.
Массовые аресты заранее определялись контрольными цифрами, которые спускались сверху. Дело доходило до поиска по приписным листкам в милиции.
В это время в Москве, в самом центре, на Страстном бульваре, располагался латышский театр «Скатувэ». Он был весьма популярен среди москвичей, достаточно сказать, что трамвайная остановка так и называлась — «Латышский театр». Основанный в 1919 году учеником великого Вахтангова Освалдсом Глазниексом как театр-студия, в 1932 году «Скатувэ» получил статус государственного театра, и уже через год его признали лучшим национальным театром в России.
Мария Лейко, звезда немецкого немого кино, после прихода к власти нацистов покинула Германию, вернувшись в родную Ригу. В 1935 году, проездом оказавшись в Москве, получила приглашение поработать в «Скатувэ». Неудивительно, что театр хотел заполучить актрису, игравшую в Берлине у Макса Рейнхардта и снимавшуюся у Фридриха Мурнау. Как оказалось позже, решение принять это предложение стоило ей жизни. Но последние два года существования театра Лейко была примой «Скатувэ».
Последний спектакль состоялся 8 декабря 1937 года. На сцене не было ни одного мужчины — всех их уже арестовали, и все роли исполняли актрисы. Остается только гадать, как восприняла такую неожиданную постановку ничего не подозревавшая публика. После этого вечера аресты в театре уже пошли лавиной. К концу декабря были арестованы практически все сотрудники, включая художников, администраторов и рабочего сцены. Всем им инкриминировали «принадлежность к контрреволюционной националистической фашистской организации, созданной в 1933—1935 гг. из артистов латышского театра “Скатувэ”».
Театр был закрыт решением президиума Моссовета от 27 декабря 1937 года «О латышском, литовском, эстонском, финском, польском и китайском клубах».
Тогда же был закрыт и Центральный латышский клуб.
Марию Лейко расстреляли вместе со всей труппой в феврале 1938 года на Бутовском полигоне. Этот день вошел в историю как день латышских расстрелов — 229 человек, обвиненных в рамках латышской операции, были убиты в этот день в Бутово.
Впоследствии все они были реабилитированы за отсутствием состава преступления.
В ходе так называемой латышской операции был уничтожен и замечательный художник Александр-Рудольф Древин, член культурно-просветительского общества «Прометей», чьи работы представлены в Третьяковской галерее, — в 2003 году там проходила его персональная выставка.
Всего по латышской репрессивной кампании были осуждены 21300 человек, из них 16575 приговорены к высшей мере наказания — расстрелу.
В начале двухтысячных Общество латышской культуры в Москве обратилось к городским властям Москвы за разрешением установить мемориальную доску на доме, где находился театр «Скатувэ». Но разрешения не получило — получило рекомендацию поискать какую-то другую форму сохранения памяти о расстрелянном театре.
Из разговора с собственником здания в Москве:
— Мы не отвечали, потому что у нас идет ремонт вестибюля, а когда он закончится, мы можем рассмотреть вопрос, чтобы повесить ваши таблички внутри вестибюля…
— Нет, наши знаки мы вешаем на фасад здания, снаружи.
— Передайте это вашему руководству, будут подходить люди, будут возникать вопросы, вот отремонтируем вестибюль и найдем место…
— Нет, мы не устанавливаем наши таблички внутри вестибюлей!
— Так, вы не хотите меня услышать, до свидания!
Когда-то в Берлине меня потряс тамошний Музей кино. То, как там организовано пространство, какие метафоры там читаются, — авторы получили множество призов.
Особенно понравилось, как сделан зал, посвященный периоду национал-социализма в немецком кино. Там стоят стеллажи с металлическими ящиками, как в огромной картотеке. Выдвигаешь такой ящик — внутри зажигается свет, и можно увидеть документ, афишу, газету. Или маленький монитор с видео — кино, хроника…
Все — есть, но все — задвинуто в ящик.
Изучать можно и нужно, а так — лучше бы на глаза не попадалось.
Гениально придумано.
Я этот музей вспомнила, когда в очередной раз на предложение разместить на фасаде табличку «Последнего адреса» услышала — а давайте внутри, в вестибюле. Где-нибудь в уголке, в музее.
Из разговора с собственником здания:
— Алло, здравствуйте! Мы как раз проводим совещание по поводу вашего письма насчет установки таблички. Мы решили, что нам это подходит — ваша табличка соответствует дизайну нашего фасада!
Спасибо и на том!
Когда-то, много лет назад, ученый-биохимик, член-корреспондент АН СССР В.Л.Кретович с горечью вспоминал о судьбе своего учителя, основателя кафедры биохимии МГУ Александра Робертовича Кизеля. Об этом он говорил со своим внуком, показывал дом в Померанцевом переулке, где Кизель жил и откуда его увели на смерть. Это случилось в 1942 году, когда сын 62-летнего преподавателя сражался на фронте. Сын защищал Москву от нацистов, а отца расстреляли свои.
И вот уже после того как не стало деда, дорожившего памятью об учителе, внук подал заявку в «Последний адрес», и табличка с именем А.Р.Кизеля появилась на стене дома в Померанцевом переулке. На церемонию установки пришли ученые-биологи и подхватили эстафету: по инициативе кафедры микробиологии МГУ была установлена табличка гидробиологу Е.Е.Успенскому, вслед за этим Микробиологическое общество подало заявку на установку знака памяти академика Г.А.Надсона, и профессиональное сообщество намерено продолжать.
Разумеется, многие из тех, кому появляются знаки «Последнего адреса», заслуживают мемориальных досок. Академики, актеры, драматурги, художники — некоторым такие доски даже и установлены. Однако мемориальная доска на доме В.Э.Мейерхольда ничего не сообщает о том, почему, собственно, он перестал жить в Брюсовом переулке в 1939 году. И в этом есть чудовищное лицемерие. Вроде бы, восстановлено доброе имя человека. А что с ним случилось и почему это случилось — спрятано в ящик. Нет вины, нет ответственности, не о чем говорить.
Знаки «Последнего адреса» не увековечивают заслуги. Они говорят со стен домов только о последнем, самом страшном эпизоде, который оборвал жизнь, оставив за собой зияющую пустоту.
О каждом, кому установлена табличка, есть статья на сайте «Последнего адреса», где тщательно собраны документы, письма, фотографии, рассказы родных и коллег — число этих статей, как и число табличек, приближается к тысяче.
Еще большее число заявок ждет своей очереди, и каждая обязательно дождется.
Увидите на стене дома маленькую стальную табличку с прорезью — остановитесь и прочитайте. Чтобы хоть чем-то почтить…
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 2019.