На прошедших «Мартовских диалогах» Сергей Пархоменко и Александр Невзоров дискутировали на тему истории. Известные журналисты спорили о том, кто определяет важность исторического события и как прошлое государства влияет на жизнь общества сегодня.
В интервью «Бумаге» Сергей Пархоменко рассказал про свой проект «Последний адрес»: как простая табличка на доме может вернуть память о жертвах политических репрессий, из-за чего важно избежать спекуляции на истории и почему подобный знак может появиться и на доме Немцова, но произойдет это нескоро.
Сергей Пархоменко. Фото: Андрей Мишуров / «Открытая библиотека»
— Когда в Петербурге запустили интерактивную платформу
для поиска последних адресов репрессированных горожан, аудитория
отреагировала очень чутко. Особенно интересно, что изучать историю своих
домов стали люди, для которых Большой террор — это глава из учебника
истории. Почему, как вам кажется, тема репрессий тронула даже тех, чьих
семей не коснулась напрямую?
— Только 20–30 % людей ищут своих родственников, остальные ищут что-то другое — чаще всего собственный дом или какой-то, представляющий для них особенное значение: где прошло детство, жила бабушка или теперь расположен офис.
Бывает, что люди ищут что-то содержательное — то, что им кажется важным. Например, один из наших активных участников заявил, что хочет найти «пролетариев исторической науки», и нашел трех человек: реставратора исторического музея, библиотекаршу в исторической библиотеке и работницу архива. Он сказал: «Эти люди никому не нужны, в отличие от профессоров, авторов книг и монографий, о них никто никогда не вспомнит — их нет. А между тем без них все это было невозможно».
Ведь правда, никакая история невозможна без этого мебельщика, этой библиотекарши и архивистки. Мотивы для поиска бывают самые разные, и все они сводятся к простому обстоятельству — люди прикладывают это к себе. Люди неожиданно обнаруживают, что далекая забытая история, не имеющая к ним никакого отношения, вдруг стала частью их жизни.
— Вы могли предугадать, что «Последний адрес» станет в какой-то степени просветительским проектом, а не только поможет восстановить память репрессированных горожан?
— Если честно, проект нужен совсем не для того, чтобы увесить города Российской Федерации какими-то железяками. Вопрос в том, чтобы побудить людей думать о политических репрессиях, узнавать, удивляться, ужасаться этому, прикладывать это к себе. Для того чтобы вернуть эту историю, важно понимать, что речь ведь не идет только о сталинских репрессиях.
Люди неожиданно обнаруживают, что далекая забытая история, не имеющая к ним никакого отношения, вдруг стала частью их жизни
Есть закон о реабилитации жертв политических репрессий, который гласит, что политические репрессии начались 25 октября 1917 года и продолжаются по сей день. Россия — а потом Советский Союз, а потом снова Россия — прожила целый век в состоянии непрерывного «давилова» государства на живого человека. Это происходило в послереволюционные годы, и во время Гражданской войны, и после Гражданской войны, в 30-е годы, во время войны, сразу после нее — это происходило бесконечно.
— То есть никаких ограничений по историческим периодам в проекте не существует?
— С точки зрения технологии важно было не дожидаться, пока мы затеем что-то огромное, а начать с чего-то одного — потянуть за ниточку. Проще всего взяться за 1936–37 годы, потому что про Большой террор больше всего известно, он лучше задокументирован. Мы начали с этого, понимая, что завтра придут активисты и скажут: «А вот мы занимаемся белыми офицерами, это тоже политические репрессии, они погибли во время Гражданской войны. Можно?». Ну конечно, можно. «А мы занимаемся священниками, можно?». Можно. Есть разные группы, они занимаются разными людьми, собирают разную информацию, так проект начинает постепенно разрастаться.
— Когда вы начали работу в Петербурге, появилась ли какая-то местная специфика?
— Не успели мы запустить «Последний адрес» в Петербурге, как пришло письмо из Петришуле — важного для города учебного заведения, одной из старейших школ Петербурга. Люди из сообщества выпускников пишут нам : «Мы хотим на здании школы установить несколько табличек репрессированным учителям, можно?». Ну конечно можно, а почему нельзя. В некотором роде это и есть их последний адрес, это то, откуда их забрали, из чего их вырвали. Будет очень логично, если на учебных заведениях установят табличку учителям, а не, скажем, ученикам. У учеников было что-то еще — семьи, родители, дом.
— Когда к вам поступает заявка, что с ней происходит дальше?
— Каждая заявка — это повод для разговора, повод, чтобы вступить в контакт с человеком, который ее оставил, и выяснить все, что требуется. В какой-то момент мы говорим, что заявка зарегистрирована, после этого над ней начинается работа. Дальше с одной стороны все сведения перепроверяют и уточняют специалисты «Мемориала». С другой стороны местные активисты уточняют, что происходило с этим адресом. Проект в городе, в том числе и в Петербурге, не заработает до тех пор, пока в команде не появятся люди, которые знают, например, как устроен город и что с ним происходило. Когда все данные известны, табличка отправляется в производство.
— При этом город как-то вовлечен в эту работу? Нужно получать специальные разрешения от чиновников?
— Важнейшая часть работы — это согласование с конкретными людьми, потому что любой дом кому-то принадлежит, не бывает ничейных фасадов. Он всегда кому-нибудь принадлежит, и этот кто-то должен быть согласен на размещение таблички. Это самое сложное, но, например, питерская группа удивительно хорошо наловчилась это делать.
Когда мы устанавливали первые пять табличек в Петербурге, договаривались только с домами, в том числе с очень известным в городе зданием под названием Фонтанный дом — музей Анны Ахматовой. Не исключаю, что они кого-то предупредили, я просто этого не знаю, у них есть постоянные контакты с районной администрацией или с кем-то еще. Они нам об этом не сказали, но факт остается фактом: никто никаким образом не попытался нам помешать.
Однажды кто-то увидит табличку на доме Немцова и скажет: «Я понимаю, что человек, которого расстреляли в 1936 году по политическим мотивам, и человек, которого убили в 2015 году по политическим мотивам,— части одного процесса»
— Проект полностью финансируется силами фонда «Последний адрес»?
— Фонд «Последний адрес» собирает деньги на существование всей инфраструктуры проекта: на людей, которые обрабатывают заявки, на архивистов, на разъезды по разным городам, на содержание сайта, разработку интерактивной карты и так далее. На портале Planeta мы провели крундфандинговую кампанию. Кроме этого, есть несколько частных лиц, которые регулярно или в разовом порядке помогают деньгами. Ну и, наконец, уже на старте проекта был заключен договор с Фондом Ельцина о том, что они будут поддерживать наш проект систематически.
Отдельно от этого существует вторая линия финансирования, которая покрывает собственно производство самого знака. Когда мы все знаем, с домом все согласовано, данные проверены, тогда заявитель обращается к нам с формальной просьбой принять целевой взнос и платит нам 4 тысячи рублей. Эта сумма покрывает изготовление таблички, монтаж на стенку и прочие технические расходы.
— Такой подход — это вопрос денег? Существующего финансирования не хватает?
— Нет, для нас это важная вещь вовсе не из-за денег. В этом есть некая содержательная смысловая часть дела: человек должен знать, что это его вещь, он ее заказал и несет за нее ответственность. В какой-то мере это еще оберегает нас от сумасшедших, потому что завтра придет человек и скажет, что он хочет сто табличек. Ну, хочет сто — пусть сто раз заплатит. У людей появляется более серьезное отношение: человек знает, что ему надо будет отвечать за свои слова и заплатить деньги.
На табличке не написано, что ее заказал такой-то человек — это анонимная вещь. При этом на самом деле за каждой табличкой есть живой человек. Такая личная ответственность нам чрезвычайно полезна и отличает «Последний адрес» от ряда других мемориальных инициатив. Это создает ситуацию очень важную для нас: мы не берем на себя роли арбитра, не мы выбираем, кто достоин того, чтобы его память была увековечена, а кто не достоин. Люди пришли, захотели — и мы это сделали. Мы им предоставляем инструмент, для того чтобы реализовать их волю. И поэтому на вопрос «А почему этот человек, а не другой, на этом доме, а не на том» мы отвечаем: потому что такая заявка пришла. Таким образом, не возникает ненужных разговоров о том, кто выбирает. Никто, здесь нет такого человека.
— Инициатором проекта выступили вы, вы же собрали команду. Почему вам кажется важным заниматься темой политических репрессий?
— Я насмотрелся на это в Европе. Прообразом «Последнего адреса» стал проект «Камни преткновения». Он начинался с абсолютно конкретной и узкой группы людей — с цыган. Проект придумал немецкий скульптор и художник Гюнтер Демниг, его идея была такова: про евреев все помнят, а про цыган забыли, хотя нацисты их тоже систематически уничтожали. Проект быстро начал разрастаться и разветвляться: начался с цыган, а потом распространился и на евреев, и на славян, на адвентистов и коммунистов — в общем, на все уязвимые меньшинства, которых коснулся нацистский режим.
Весной 2013 года я провел несколько недель в Вене. Случайно получилось, что я жил на улице, которая вся была утыкана этими «камнями преткновения», и на меня это произвело сильное впечатление. Потом я видел нечто подобное в Германии, Италии, Нидерландах. В какой-то момент созрела такая идея тоже попробовать — у нас есть свой Холокост еще покруче их Холокоста. Я пришел в «Мемориал», но оказалось, что они давно мечтают найти человека, который непосредственно займется разработкой подобного проекта — идея же совершенно очевидная.
— Тем не менее, судя по тому, как проект работает сейчас, это гражданская активность в чистом виде. Инициатива исходит снизу — от волонтеров и людей, которые оставляют заявки. При этом тема репрессий сама по себе очень скользкая. Вы не сталкивались с тем, что вашу работу могут использовать в политических целях?
— Когда все начиналось осенью 2013 года, в Москве собралась конференция, в которой участвовали историки, журналисты, архивисты, правозащитники и так далее. Тогда был достаточно напряженный тревожный разговор, все констатировали, что в нашей стране вокруг темы политических репрессий нет никакого консенсуса. Слишком много разных мнений на этот счет, но, надо сказать, что наши опасения пока почти не подтвердились, потому что мы не видим никакого ожесточения вокруг проекта. Никто на нас не прыгает в ярости, никто у нас не вырывает из рук таблички. В домах, куда мы приходим, чаще всего относятся с большим пониманием. Иногда бывает, что дело затягивается, но такого, чтобы кто-то твердо и грубо сказал: «Нет, мы не хотим этого делать, это вредно, уберите», не бывает.
Две недели назад, когда приехали, мы не знали, что будет: вдруг пришлют автозак и батальон морской пехоты. Но ничего такого не произошло
— А власти или чиновники не пытаются вмешиваться, контролировать как-то?
— В Москве вначале было несколько разговоров в московской мэрии. У них даже было желание начать активно нам помогать, потом оно постепенно рассосалось, но вместо него появилось отношение доброжелательного нейтралитета. То есть никто ничем не помогает, но никто ничему и не мешает. Это самый лучший способ, потому что помощь нам никакая не нужна: у нас есть деньги, люди — от города нам ничего не нужно, кроме того, чтобы никто не встревал и никто не выкрикивал. Конечно, каждый следующий город — это некоторое волнение.
— Какие-то опасения, связанные с Петербургом, были?
— Две недели назад, когда приехали, мы не знали, что будет: вдруг пришлют автозак и батальон морской пехоты. Но ничего такого не произошло. В этом проекте ничего нельзя предусмотреть заранее, ничего нельзя предсказать. Пока мы не пошли сверлить дырки в первый дом (я помню, это был Фонтанка, 119), мы не знали, что будет. Будет ли за нами гоняться полиция или кто-то еще? Так же во всем. Но для того, чтобы понять, есть ли агрессия, надо попробовать сделать шаг, тогда становится видно, что ее нет. И вандалов нет.
— Когда вы начали говорить про закон о жертвах политических репрессий, вы заметили, что террор идет и по сей день. Если придет заявка установить табличку некой жертве политических репрессий новейшего времени, вы ее будете рассматривать всерьез?
— Я бы сказал так: мы не станем с этого начинать. Пока хотелось бы заниматься какими-то историческими вещами. Однако мы понимаем, что логика развития этого проекта, возможно, приведет нас к более близким временам и гораздо более животрепещущим сюжетам.
В ту ночь, когда стало известно об убийстве Немцова, несколько человек мне написали с предложением табличку последнего адреса повесить на его доме. Это мой друг, его убийство для меня большая личная трагедия, но я бы не хотел с этого начинать. Я хочу, чтобы люди привыкли к «Последнему адресу», поняли его смысл. Важно, чтобы человек, приезжающий в Таганрог, посмотрел бы на табличку и сказал: «О, я знаю, что это, я такую видел в Петербурге». Это то, чего добились европейцы с «Камнями преткновения». Когда такое произойдет в России, все поймут, что есть общий мемориал. Однажды кто-то увидит табличку на доме Немцова и скажет: «Я понимаю, что человек, которого расстреляли в 1936 году по политическим мотивам, и человек, которого убили в 2015 году по политическим мотивам,— части одного процесса, части истории одной страны и одного противостояния между государством и личностью». Пока это не сложилось, то нет смысла этого делать. Нам надо, чтобы люди сначала поняли, что мы не про 1936 год. Тогда табличка на доме Немцова будет выглядеть в контексте совершенно естественно.